ВОВЛЕЧЕНИЕ

—Человек, безусловно, любит играть по своей природе. Важно, чтобы игра вводила игрока в нужное состояние потока — когда тебе одновременно и жутко интересно, и не совсем просто. Мы стараемся этого добиваться: людям нравится вовлекаться, играть, тратить время. Просто нужно воспринимать игры как хороший способ просвещения и приятного времяпровождения.

В 2017 году мы придумали игру «Гэбня» — хотелось как-то поинтереснее попросвещать аудиторию, потому что люди младше 24 не готовы читать мощные лонгриды. Первую часть выпустили для Android, там было всего тысяч десять скачиваний на начало весны. А потом сделали версию для Apple, о ней заговорили в прессе, в некоммерческой сфере, и в нее стали играть те, для кого мы ее и делали. У нас сейчас около 70% аудитории — люди младше 24. «Гэбню» скачало 200 тысяч человек суммарно за все годы — прежде всего на Android, что в целом соответствует делению аудитории мобильных устройств в РФ. И мы подумали: почему бы не делать еще игры? Начали анализировать, какие еще истории хотелось бы переупаковать в новый формат. Noesis как игровая студия появился в начале 2020 года. У нас выпущено четыре игры — помимо «Гэбни», это еще игра «2024», которую мы делали в сотрудничестве с Теплицей социальных технологий при Европейском университете в Петербурге — она посвящена этике технологий. Игра «Куда идут отношения» — про абьюз в партнерских отношениях. И игра «Полина против сталкера», посвящённая сталкингу.

Сейчас в работе один проект, который затрагивает важную тему исторической памяти. В НКО, как правило, нет людей, которые разбираются в играх, им часто приходится какие-то штуки объяснять. Но внутренних барьеров, если они и были, за последние годы практически не стало. Потому что у нас есть продукты, которые показывают свою эффективность, что вызывает доверие и отклик. С другой стороны, все хотят экспериментировать, всем нужна новая аудитория, они готовы рисковать. Тем более, мы в целом добиваемся заявленных показателей. Но да, приходится объяснять, вовлекать. И они вовлекаются! Им очень нравятся дизайн-спринты — короткие сессии с организациями или активистами, когда мы вместе придумываем прототип игры. Вообще с некоммерческим сектором жутко комфортно работать. Хоть в играх, медиа, сторителлинге мы и специалисты, за пять лет я, во всяком случае, стал плоть от плоти некоммерческий сектор. Прекрасно понимаю их боли, стремления, надежды, страхи. У нас не было ни одной конфликтной ситуации, недопонимания. Надеюсь, так будет и дальше.

—Наша аудитория безусловно увеличилась, спасибо Путину за это: люди к нам приходят, потому что чувствуют, что где-то что-то не так, даже если они не готовы на радикальные жесты на площади, и ощущают, что ценностное поле, которое им близко, явно находится в «Мемориале». «Мемориал» — открытая организация, и для вовлечения волонтеров, и для фриланса. При планировании большого бюджета мы всегда стараемся выделять гонорарный фонд, чтобы люди могли делать какие-то маленькие работы за символические, но все же деньги. Ну и всегда можно просто приходить на мероприятия, участвовать в хакатонах, подключаться к образовательным проектам, школам. Это встречное движение: наша заслуга — что мы открыли двери, а заслуга людей — в том, что они в эти двери идут.

Наша самая активная аудитория — студенты программы «Медиакоммуникации» в ВШЭ. Филология, историки тоже, но эти — самые активные. Приходят и говорят: «Нужны 36 часов практики, можно у вас?» — «Да, конечно». Они получают бумажку, а через полгода пишут: «А можно я останусь?» Ну, с кем-то подружились. «А можно я что-то поделаю? А можно написать у вас диплом?» Люди, которые к нам обращаются на стадии обучения, делают это в поисках себя, в поисках помогающей среды. А те, кто приходит уже как специалисты, предлагают партнерские проекты. Это могут быть галереи, сети. Молодые люди в возрасте около 30, относительно свободные — кураторы, менеджеры, — постоянно выступают за любой экшн: совместные лекции, экскурсии, выставки; они приходят, явно слегка жульничая со своим начальством, которое больше встроено в структуру. Недавно проявилась одна крупная библиотека: «Мы просто обожаем все, что вы делаете, пожалуйста, пожалуйста!» — и мы придумали программу, связанную с их местом. А потом: «Ой, наш юридический отдел сказал, что вы иностранные агенты, и мы не можем с вами сотрудничать». Юридическому отделу все равно, а куратор страдает.

Для нас выставка — это язык коммуникации. Не произведения искусства, которыми нужно восхититься, — «ах, Микеланджело!» — а документальные проекты, которые тебя так или иначе вовлекают в ценностные раздумья.

Мы всегда делали выставки со скромным дизайном. Но потом решили, что можем вовлекать людей с мировым именем и более смелым мышлением, позволяющим расположить объекты, уже собранные кураторской концепцией, включить партисипаторный элемент. В 2014 году на «Право переписки» решили позвать Юрия Аввакумова. И он все сделал, а денег не взял. Выставка «После полудня. 1968» (2018) стоила нам около 200 тысяч рублей. Я встретила архитектора Александра Бродского, с которым собиралась брать интервью про 1968 год, он начал рассказывать, захлебываясь, какую-то историю. Я ему: «А мы как раз выставку готовим». А он: «О! А можно я ее сделаю?» И, разумеется, бесплатно все придумал и прислал своих практикантов, чтобы они нам это покрасили. Благодаря тому, что выставки стали более фактурными и современными, они стали больше вовлекать людей. На них можно прийти, походить в пустом зале, почитать и уйти, но мы все-таки очень делаем ставку на то, что в пространстве продолжается работа: встречи с разными людьми, авторские экскурсии с разных оптик и для разных аудиторий, разговоры про постопыт и постпамять. Пространство в итоге дает многогранный простор.

В 2017 году была выставка «История старой квартиры» по книге Анны Десницкой. В книжку зашиты эпизоды про аресты, про смерть Сталина, про преследование диссидентов в семидесятые годы, про Сахарова и Солженицына. Там они даны тоненькой нитью, а мы сделали выставку, наоборот, про это. И к нам пришли экскурсии почти из всех школ нашего района, которым пешком дойти. Включая те, откуда к нам никогда не ходили. Совковые школы, элитарные, где училась Света Молотова.

«Мемориал» — это сеть организаций по всей стране, и нам очень важна степень вовлеченности «Мемориалов» из разных городов и областей, чтобы они были настоящими, не приглашенными участниками проектов. Мы стремимся, чтобы в наших проектах была не только Москва.

Одна из наших важных акций — «Возвращение имен». На сайте october29.ru я собираю акции из городов России и мира, что кто устраивает 29 и 30 октября. Устраивают так или иначе: все знают, что 30 октября — День памяти жертв политических репрессий, надо что-то сделать, вспомнить, где жил какой-нибудь репрессированный писатель или художник, прийти хотя бы к камню, положить цветочки и что-нибудь сказать. В некоторых местах это яростная борьба — в Тамбове, Тюмени, Кирове. Активистов задерживают, их увозят автозаки в ОВД, а они все равно выходят, как-то обманывают полицию, приходят не в то место не в тот час. А где-то, в маленьких городочках, есть Общества репрессированных, старички-старушки, которые вполне себе в союзе с администрацией кладут по три гвоздики, говорят пять слов и расходятся. Но мы собираем информацию по всей стране вместе с порталом «7x7. Горизонтальная Россия». Делаем баннер «Найди ‘Возвращение имен' в своем городе». И вот в Бийске три пенсионера образца 1989 года собирались что-то проводить. После анонса на «7×7» пишут мне чуваки, тоже из Бийска, активисты движения «Весна», хотят прийти поучаствовать, просят контакты. Так старички мемориальские сказали: «Ой, нет! Эту „Весну“ у нас все время преследуют, значит, наше маленькое, уютное „Возвращение имен“ тоже начнут преследовать. Не надо, чтобы они приходили». Что тут поделаешь? Другого «Мемориала» у нас в Бийске нету. Но отчасти это и недоработка «Весны». Потому что они занимаются колоссальными, рискованными вещами, и конечно же у них нет сил и возможностей в течение года, не обязательно перед 29 октября, как-то повзаимодействовать. По-моему, нерешаемая задача.

При этом нам все время приходится преодолевать имидж перестроечной демшизы в растянутых свитерах. В 144 миллиона человек нашей целевой аудитории так или иначе входят люди всех поколений и всех свитеров. Но с молодыми интереснее работать, потому что у них менее законсервированная картина мира, они больше открыты сами. Очень многие приходят из интернета.

Был мой любимый проект — летняя школа ГУЛАГ-туризма в 2019 году. История такая: мы выяснили, что в Сандармохе опять будет копать Военно-историческое общество, и стало ясно, что надо срочно придумать ответную акцию. И вот мы открыли конкурс для тревел-блогеров со всей страны, пишущих про города, моря и океаны, чтобы у них было не менее десяти тысяч подписчиков. К нам пришли люди из разных городов — Астрахани, Белгорода, Брянска, Тамбова, Новосибирска. Всего 16 человек, которые прошли по конкурсу 10 человек на место — больше невозможно было бы поселить. И мы поехали. Сначала три дня говорили в гостинице как бы в конференц-формате: про то, какой может быть язык, когда можно сказать «репрессированный», а когда — «казненный», как не превратить жертву в объект. Говорили про инфраструктуру памяти, холокост-туризм, парковку и кафе в Аушвице. А потом отправились на День памяти в Сандармох, на Беломорканал и на Соловки. Было просто сногсшибательно. Им всем было по 26−34. Все так или иначе со своей картиной мира, хоть она и пошатнулась. Одна девочка потом пришла и сказала, что хочет у нас работать. И стала на время ведущей инстаграма. Все они говорили, что можно и нужно продолжать это на коммерческой основе, продавать путевки. Но наша бухгалтерия была очень против.

—Мы картируем нашу территорию, чтобы понять, какие ресурсы можно включить в развитие, чтобы заняться наконец-то нашим наследием, которое действительно нуждается в реставрации, сохранении и использовании. В проекте «Остров Лисий — остров свободы» ставка делается не на туризм, а на местных жителей. Реально многие захотят посетить остров с такой разной историей, почувствовать, каково это — быть заключенным на острове с прекрасной природой. Проектом руководит Артем Трембовлев: у них несколько логистических компаний и общественная организация, он очень социально ответственный человек, выступает за экологию, борется с угольной пылью, очищает озера, объединил вокруг себя целое сообщество, делает что-то для города.

У нас есть еще проект «Палеодеревня» — археологическая реконструкция, от палеолита до средневековья, археология и этнография. Но главное — во всем этом участвовали подростки из археологического лагеря. Они же потом стали экскурсоводами, составили волонтерский кластер. Из них выросло много хороших людей: кто-то пошел в историки, кто-то — работать в музей. Для местных жителей «Палеодеревня» — это рабочие места, мы их как раз ориентируем на то, чтобы они показывали там сельские ремесла, давали мастер-классы, участвовали в проведении этнографических праздников, которые привлекают туристов. А для нас — решение кадровой проблемы: из города не навозишься. Дело происходит в сельской местности, где 740 жителей и 140 детей, а нет ни клуба, ни библиотеки, ни школы. Предполагается, что они поедут в соседнее село, а в школу — на автобусе. Сейчас этот проект активно взаимодействует с жителями, новый этап — оборудование спортивной поляны со спортивной площадкой.

—Мы стараемся все оставлять на земле, прежде всего давать работу тем, кто вокруг. Служба экскурсоводов появилась из местных жителей — их пять человек. Все живут в окружающих нас деревнях и достаточно ревностно относятся к этой работе. Там, кстати, есть приезжие из Москвы. Купили землю в Звизжах и живут семьями. Уровень культуры и образования очень разный. Но и проект у нас многослойный, так что все находят себе дело. Наши экскурсоводы очень прокачаны, мы их очень любим, с ними занимаемся, оттачиваем их мастерство и умения. На фестивале мы проводим около 10 экскурсий, в том числе ночных. А это очень особенное переживание нашего парка. Это надо уметь. Люди, которые живут проектом, знают, где какой сучок торчит, пенек, кукушка, ежик.

—Мы работали с мигрантами. Миграция до пандемии носила достаточно массовый характер, существовала в разных видах. В том числе и миграция внутренняя, профессиональная. Все мы, по сути, мигранты. Cultural nomads, культурные кочевники. Вот к ним я себя причисляю — по крайней мере, у меня есть потребность в освоении мест. Возможно, это история про профессиональную или индивидуальную мобильность.

Культуру участия мы поддерживаем, но от поддержки инициатив граждан ушли, тем более, что и обращений особо нет. Мы не хотим никого насильно осчастливливать во-первых, а во-вторых, культура участия нужна не всегда. Иногда нормально быть просто потребителем. Да и уровни соучастия могут быть разными; обе стороны сами должны определять, на какую глубину взаимодействия они готовы идти. Соучастие/вовлечение может быть в рамках проекта, запрос на это есть. Но важно конкретно предложить какую-то возможность, артикулировать ее. У нас многие люди еще не привыкли к тому, чтобы их спрашивали. Говорят: «Да кто мы такие, чтобы что-то рассказывать музею». Музей — снобское, величественное учреждение с определенной репутацией, само себе эксперт.

—Мы так и не узнаем, что мы храним, без привлечения внешних сил. Во-первых, это университетская и/или академическая наука. В отдельных проектах мы с ними уже работаем — с учеными, например, на раскопках трогонтериевого слона. Но было бы неплохо всех студентов кафедры водной геологии вместо выездной практики забросить в наши фонды. Второе — цифровые волонтеры: мне очень нравится проект, который несколько лет назад был в Архиве города Перми. Они привлекли людей, стоящих на учете в службе занятости, за минимальный размер оплаты труда сидеть дома и на своих компьютерах расшифровывать документы. Это очень хорошо было бы для нашего фонда документально-письменных источников. Третье — волонтеры гражданской науки, прежде всего в естественно-научном направлении: ученые, цифровые волонтеры. Четвертое — сотрудники других музеев, в том числе муниципальных. Мы могли бы их, обучая, привлекать. Может быть, имеет смысл подумать о том, как полупрофессиональные знания, например, краеведов могут быть интегрированы и усилены музеями и наукой так, чтобы все три стороны оказались полезны друг другу. И наконец, многое связано не с коллекциями, а с коммуникационными, информационными процессами, в которых музей проигрывает коммерческим организациям. Однако же в нем есть контент и смыслы, которых многим людям не хватает.

—России нет в международном академическом поле. Только переводные статьи. Поэтому мы и воспринимаемся как страна, куда можно приезжать и рассказывать алфавит — основы креативных индустрий. Прослойка исследователей, которые работают на международном уровне, очень тонкая, она пока просто не наросла. В регионах вокруг темы креативных индустрий появились конъюнктурщики, которые начали производить что-то в духе советских словоформ, без исследований, а только с голыми идеологизмами. И сдают. Это читать нельзя. И это публикуется в наших журналах, выскакивает в РИНЦе, студенты попадаются. Базовых академических монографий нет, статей практически нет, только пара докладов на модную тему методологии креативных индустрий. В ближайшие два-три года жду волны этой пены про креативные индустрии.

—Я на днях прочла интервью Терезы Мавики, которое меня очень вдохновило. Там интересно было про социальную архитектуру, работу с локальностью и заботу. Мне кажется, сейчас время той самой заботы. Когда мы только-только открылись после ремонта, было лето, День города, и мы пустили людей бесплатно. Стеклось бешеное количество народу! Все толкались друг за другом, хотя и в других местах было чем заняться на День города. Поэтому на самом простом уровне можно организовать людям доступ, чтобы они отдохнули от своих четырех стен и посмотрели на что-то более интересное, чем принт на прихватке для чайника, ничего от них не требуя. От нас не убудет. А дальше — более сложные вещи. Может быть, с молодыми художниками. Например, курс про опыты современного искусства, где мы читаем маленькую лекцию про какого-нибудь художника XX или ХХI века, а потом даем возможность попробовать эту технологию самим. Арт-терапия такая.

—Для нас принципиален диалог. Друг с другом, с командой, с художественной сценой. С постоянной аудиторией, которая сложилась за полтора года. Делаем дискуссионные форматы в зависимости от темы выставки, стараемся подверстывать публичную программу. Мы поняли: для того, чтобы вести аудиторию, понять вообще, какие люди к нам приходят, мы должны совсем по-другому устроить сетку событий. Мы удлиняем выставки, уменьшаем их количество в два раза, насыщаем их публичной программой. Показываем, что об искусстве можно разговаривать на разных языках. Одно из первых больших событий, которые мы делали, привлекло невероятное количество людей и было сделано за три копейки: за вечер восемьсот человек через нас прошло. А это был эффект связности выставочной и событийной программы. Появились молодые люди в модных одеждах. Иногда залетают дамы с губами (зачеркнуто) публика со статусным потреблением. Люди из Академгородка стали чаще приезжать, особенно на иностранные концерты.

—У нас неплохо развита работа со взрослой аудиторией и с младшей школьной, а подростки проходили мимо музея.