МУЗЕЙ

—Нет ничего более горького, чем вспоминать собственные представления о музейной работе семилетней давности: это путь последовательного отказа от разных иллюзий.

— Я — смотритель музея. Действительно, что-то показываю, рассказываю. Когда музей начинался, было смешно. Мы сидели в подвале на Первомайской, работали один в день неделю с семи двадцати вечера до десяти, и к нам записывались люди из Аргентины, просили: «Откройте, пожалуйста, во вторник, потому что мы всего два дня в Москве и очень хотим посетить музей». Первых посетителей было человек семь: две съёмочные группы, Первого канала и НТВ, бились за них, чтобы по-разному снять.

Сначала вообще хотели «Морской бой» себе домой поставить, потом оказалось, что он достаточно много места занимает, два точно не влезут. Поставили в гараж, показали друзьям. Друзья говорят: «О, клёво! Хотим поиграть. Давайте ещё». Но странно было друзей водить в гаражи на выставку. Пришлось сделать музей.

Открывали мы его для 30–40-летних, которые застали игровые автоматы и их любят. Как же мы удивились, когда спустя три года решили проверить, ходят к нам эти сорокалетние или нет. Выяснилось, что основная наша аудитория — 70% — никогда не видела автоматов, никогда в них не играла, но почему-то все равно проводит время у нас. Студенты, школьники, молодые ребята, семьи молодые, иностранцев очень много приходило. Для этих людей мы хотели запустить курс про новые технологии, про инновации, потому что музей у нас скорее не про старину, а про техническое творчество — ведь сорок лет назад эти автоматы были пиком инженерной мысли.

— В прошлом году мы начали работать с частными музеями. И для нас не так важно было разобраться, где настоящий музей, а где, как хорошо сказала Татьяна Гафар, «рассчитанная прагматика, эксплуатация бренда, сложившегося за словом „музей“, для получения прямой выгоды». Но для нас было важно другое на первом этапе. В регионе, где хоть что-то теплится и люди сами, на собственные средства начинают придумывать, нам все равно, что они делают. Мы начали разбираться с тем, почему они это делают. Кто-то вбрасывал идею, что музей — выгодное дело: «У меня товарищ закрыл магазин по продаже спиртного и открыл свой музей — значит, это прибыльно». На самом деле это однозначно социальный бизнес, где нет сверхприбылей, зато много невиданных подвигов: какая-нибудь потомственная швея вдруг продает квартиру, берет кредиты, чтобы отреставрировать историческое здание, размещает там мастерскую, а дальше вдруг начинает делать музей, потому что у неё собралось сто пятьдесят швейных машинок. И она говорит: «Вытяну! Ну да, взяла коммерческий кредит. Но ничего-ничего, я работаю, я тут шью!» — «А музей-то приносит деньги?» — «Ну какие деньги, это же радость!» Там сразу несколько мотивов: от банального «приносить пользу, растить» до стремления каким-то образом социализировать свой интерес. Есть и семейные традиции, хотя для многих это оказывается тяжелым наследием. После смерти папы сын выглядит просто сломленным тем, что на него свалилось, не понимает, что с этим делать, но тащит это довольно искренне. Те НКО, которые работают в регионах, всерьез думают про людей, которые рядом, про пользу и солидарность. Культура для них — абсолютно прикладная вещь, и в этом нет ничего плохого.

—Региональные музеи в России — это колоссы на десяти ногах, которые очень обременены тем, что содержат филиалы, например, в пяти часах езды. Примерно как весь Израиль проехать или три Бельгии. Я, может, зря примешиваю географию, но география не умерла после Паганеля. На самом деле она играет существенную роль при работе такого административного монстра, пережитка советской музеологии, как краеведческий музей. Наша задача — найти модель устойчивого, системного развития, которая позволяла бы филиалам не мешать друг другу. А если меньше подбирать слова, то мы работаем часть как пожарная команда, тушим вечно возникающие проблемы.

С другой стороны, музей — очень консервативная организация. А музей краеведческий — это многопрофильное лоскутное одеяло из 40 коллекций и 640 тысяч единиц хранения. Не факт, что какую-то из них можно назвать коллекцией в смысле осознанного, репрезентативного выбора. Вопрос, что мы храним и как дальше это комплектуем, насколько оно доступно исследователям, кто эти люди — ученые? Гражданская наука? Краеведы? Кто имеет доступ, возможность и желание с этими коллекциями работать? Понятно, что мы — ресурс для общества, но кто это общество? Хочет ли оно от нас чего-то? Для кого мы работаем, кроме как для себя?

Музей современного искусства в Перми выполняет ту функцию, которая в основанном в том же 1723 году году Екатеринбурге отошла к музею города, — динамичного пространства современной коммуникации на самые разные злободневные темы, экологические в том числе; он формирует смыслы в контексте современной повестки. Мы же со своей площадью в пять Бельгий занимаемся в основном тем, что принимаем отчеты у сорока трех муниципальных музеев, для которых мы являемся методическим центром. Это очень большая обязанность — отвечать за целый край. Надо закладывать программы для очень разных аудиторий, увидеть лакуны для взаимодействия с не-музейщиками.

—Хороший сценарий — он про потребительский рынок и сервисы. И если возможен какой-то компромисс между технократически-ориентированными поборниками формы и условными музейщиками, то в музее он находится в пространстве входной зоны. Магазин, расширенный и дополненный список услуг, удобства, клиентоориентированность. Этот сценарий связан в значительной степени с выхолащиванием содержания и превращением музеев в часть МФЦ. Такая государственная услуга — сходить на выставку. Музеи все теснее прибивают к блоку «образование, здравоохранение, культура», мы все больше начинаем быть похожими на поликлиники и школы. И наших сотрудников всячески стараются тоже причислить к толпе бюджетников. А само посещение музея невероятно удобно считать аналогом посещения терапевта. Это очень интересно выражается в лексике программных, распорядительных документов. Было бы даже интересно проанализировать использование разных слов — например, слова «услуга». Кастомизация — тоже интересное слово, главное оправдание для всего движения в сторону клиента. Впрочем, у нас речь идет не о клиентоориентированности в смысле не посетителя, а начальства. В этом и есть фундаментальная проблема. Все разговоры о том, как нам нужно подумать о людях, на самом деле — о том, как чутко отвечать на запросы начальства, уже видевшего устройство входных зон в разных странах. Как водится, модернизация сверху.

—Мне кажется, что нужно отходить от риторики «лучший», «главный», говорить о значимом разнообразии. О том, что важно в музеях детям и в более широком смысле — обществу, ведь дети — часть общества, которая просто чуть попозже подрастет и станет влиять на что-то.

—Уже лет тридцать Красноярский музейный центр «Площадь Мира» ассоциирует себя с современным искусством в Красноярском крае, и это искусство, особенно последние года четыре, интенсивно взаимодействует с локальными контекстами. С 2016 года мы стали больше работать с локальной повесткой, с темами молодого искусства, с новой аудиторией. Ведем поиск новых людей, новых художников и новых способов жизни в Красноярском крае для художников.

Долгое время мы развивали все, что связано с экспозицией. А потом стали уходить в технические коридоры, в советскую изнанку. Сейчас у нас есть выставка про Великую Отечественную войну в техническом коридоре.

В будущем можно попробовать вернуться к модели, которая была у нас в конце 1990-х, когда каждому тоже нужно было какое-то убежище: страна развалилась, будущее неясно, а ты непонятно кто — фрик или буддист, тебя еще никто нигде не принимает. А здесь ты можешь на лавочке посидеть, возможно, предложить кому-нибудь Будду Шакьямуни или просто подумать. В 2000-е эта модель была переформатирована, и мы показывали высокое искусство — столичное, зарубежное. «Сейчас мы вас, провинцию, окультурим, а вы почитайте Агамбена или Делёза, прежде чем смотреть. Не прочитали? Ну, извините, не наши проблемы». Сегодня точно никто не привезет в региональные музеи никаких суперклассных картин, потому что ни у кого нет на это денег, не начнется больших очередей. И мне кажется важным создать в музее пространство для снятия тревожности, пространство заботы. Самый простой способ — давать бесплатный доступ.

—Сегодня очень важна концепция wellbeing, субъективного качества жизни. Вся лента в фейсбуке забита предложениями арт-практик, психо-практик, йогa-практик. Это своего рода ответ на реструктуризацию жизни с одной стороны и на нещадную эксплуатацию прекариата — с другой. Когда ты должен быть в доступе по 12−14 часов и не можешь нормально общаться с родными. Отсюда же — запрос на перезагрузки, ретриты и так далее. Когда мы придумывали проект «Музейный ретрит», все меня троллили, а сейчас бросились делать университетские ретриты.

—Музей — такая классная штука, которая позволяет формировать смыслы, основываясь на чем-то документированном — не мифологическом, не сконструированном, не спущенном сверху или снизу, а на чем-то, имеющем доказательную базу. В случае науки такой базой является эксперимент, а в случае музея — источники или нематериальное наследие. А вообще музеем быть очень хорошо, потому что музей обладает кредитом общественного доверия. Музеям все верят.

—
Ну вот я уже 24 года работаю в музеях. И теперь не вижу в этом нисколечко смысла. Я очень благодарна за все добрые слова, сказанные мне в частных беседах, но смысла все равно не вижу. Хрень это все какая-то, когда нет чего-то сущностного и центрального. Потреблять одно искусство, одни идеи и смыслы, а потом кивать людоедам и с тем же аппетитом и доброжелательностью уплетать другое искусство и другие смыслы. Потому что это досуг, и критерии тут вполне определенные. Приходится признать, что моя работа относится к сфере услуг. Если б работала в школе или вузе 24 года, я б такого не сказала, ну, а так — увы.